ALABAMA SONG

Дело было в Алабаме, куда я свалился с небес, как кузнечик, прибыв по воздуху самым дешевым способом – с десятком пересадок. Самолет напоминал маршрутку: он взлетал и садился, и снова взлетал. Одни пассажиры выходили, другие заходили, менялись пилоты и стюардессы, земля разбегалась под крылом, уходила из-под ног и в какой-то момент опрокидывалась лицом и превращалась в карту.

Над всей страной стояла безоблачная погода, и это было большой удачей, позволившей рассмотреть последовательно столько ландшафтов, столько пустынь и гор. Под конец в самолете я остался один из всех живых существ, начинавших со мной воздушное путешествие. В Бирмингеме меня встречал институтский приятель, у которого я собирался погостить, после того как подзаработал деньжат на доставке пиццы в Сан-Франциско.

Гахов был рослым бородатым, уже слегка седым. В двадцать два года проседь элегантно делала его старше. Совсем недавно он уехал впопыхах из России, куда глаза глядят. Точней – куда брали студентов с отличными результатами GRE, но пропустивших все дедлайны. Так он наобум оказался в Алабаме, удивительном месте, настолько не похожем на Калифорнию и на США вообще. Я бы сравнил разницу между Сан-Франциско и заболоченной Тускалусой, заросшей черными дубами и деревьями гикори, огромными, как воздушные города, с разностью между Москвой и Ташкентом.

Но это, конечно, смехотворное сравнение. За все время в Алабаме я так и не научился понимать, сколько я должен на заправке, настолько здесь английский язык, перемолотый не разжимающимися челюстями, отличался интонационно и фонетически. И только в Алабаме мне приходилось видеть в супермаркетах нарядную старушку в кресле-каталке, управляемой горничной – черной чопорной женщиной, одетой в шерстяной темно-синий костюм с белоснежными кружевными манжетами и воротничком. Только в Алабаме черный юноша, убирающий от опавших листьев лужайку перед крыльцом, кланялся мне и интересовался, не может ли быть чем-нибудь полезен.

Гахов, в самом деле, был отчасти похож на Тургенева – благодаря своей скуластой аристократичности и шапке прямых волос над крупными точными чертами лица. К моменту моего прибытия он еще не обзавелся автомобилем и прикатил за мной в аэропорт в сопровождении соученика на каком-то видавшем еще Элвиса катафалке. По дороге из аэропорта было решено – я одалживал ему на автомобиль две тысячи, все свои сбережения, а он вписывал меня в свой картонный домик на краю кампуса и обязывался делиться пропитанием.

В тот же вечер мы, изучив объявления в рекламном листке, отправились покупать «тойоту-короллу» на другой конец города. Это стало приключением, потому что по обочинам в тех краях ходили только самые отребья, то есть никто. Нам сигналили и что-то кричали из проносящихся автомобилей, а мы шли и шли, спускались в овраги, поднимались на холмы, пересекали по мосткам болотные низины, и не унывали, поскольку за студенческие годы привыкли к пешеходным скитаниям.

За нашими плечами имелись баснословные пешие маршруты: например, Воробьевы горы – Долгопрудный или Новодачная – Шереметьево, где мы в ночи считали за праздник попасть в столовую таможенников на четвертом этаже аэропорта и потом сидеть в ней над преферансом, посматривая на мигающие за панорамным окном самолеты, которые со временем должны были отправить нас в желанное, как невеста, будущее.

И вот мы с Гаховым, оказавшись в этом будущем, явились по адресу и постучали в одну из дверей одноэтажной Америки. Через минуту, открыв широко глаза, на нас смотрел прожженный продавец подержанных машин, решивший, как водится, торгануть с площадки по объявлению старушкой-«короллой», чей пробег был равен десяти оборотам вокруг планеты по экватору. Люди этой профессии (я уже усвоил к тому времени это нехитрое, но важное знание) не обладают ни страхом, ни упреком. У них часто потные подмышки на застиранной белой рубашке и белесые бегающие зрачки. Поджарый хмурый дядька, сжав в кулаке полный стакан вискаря, удивленный нашим ответом на вопрос, откуда мы такие приперлись пешкодралом, да еще и русские, протянул нам ключ от «тойоты». Еще больше он удивился тому, что мы машину не угнали, и, забирая ключ, осушил ополовиненный за это время стакан.

Машину мы Гахову купили только через пару дней, и это была прекрасная «ниссан-сентра», на которой мы немедленно отправились в Новый Орлеан, где отпраздновали в джазовых барах мой день рождения, как всегда пришедшийся на День Благодарения, снаряженный горами индюшачьих прелестей. В Новом Орлеане нас первым делом обворовали – утащили рюкзак Гахова, забытый на переднем сиденье, так что на обратном пути мне пришлось ехать сзади, выставив ноги в выбитое окно, хоть таким образом спасая салон от напора дождя.

Дом наш стоял на краю системы обширнейших лужаек, сливавшихся по мере приближения к центру кампуса в одно бескрайнее поле короткостриженой травы, посреди которого располагались корпуса университета. В один из дней, когда Гахов уже был на семинаре, меня разбудил стук в дверь. Я открыл, и на пороге предо мной предстал одноглазый мужик в повязке капитана Сильвера. Он отрекомендовался потомком индейцев, сынов народа Ручья (Creek People) – коренного населения, уничтоженного в этой местности цивилизацией – и попросил двадцатку на опохмел.

Я дал пятерку и вынес ему холодного пива, и мы еще немного поболтали о превратностях судьбы. Среди прочего мне запомнился его рассказ о том, что неподалеку от нашего дома есть в поле колодец, куда когда-то кинулись мать с дочерью. Дело было во время Гражданской войны. Обе женщины лишились – одна мужа, другая жениха. Каждый вечер они выходили на проселочную дорогу, поджидая известия. И однажды они его получили: оба мужчины были убиты в одном бою. Женщины немедленно наложили на себя руки, кинувшись в этот колодец, и с тех пор их призраки бродят по здешним местам, появляясь в вечерних туманах.

Кривой Глаз потом к нам захаживал частенько, вел себя скромно, рад был выпивке, поболтать по душам и дать повод Гахову вновь обвинить меня в том, что я привечаю черт знает кого.

В Тускалусе было интересно, я не думал, что там задержусь, но вышло иначе. Прежде всего, как и во всех университетах страны, здесь имелась сверхъестественная библиотека, где русской литературы мне бы хватило на всю жизнь. Американцы запасались русской культурой по той же причине, по какой давние враги понемногу перенимают повадки друг друга: ведь победить тяжелого противника можно только если его узнаешь и полюбишь. Отчасти поэтому вся Америка напоминает мне одну огромную библиотеку.

Развлечений в Тускалусе я нашел себе немного. Я либо торчал в барах на университетском, очень коротком, Стрипе, либо дожидался туманного вечера и направлялся побродить вокруг засыпанного проклятого колодца, окруженного кольцом великолепных гикори. Или шел посмотреть, как студенты занимаются автомобильными кольцевыми гонками, на время. Маршрут проходил вокруг кампуса, и заправлял этой компанией де Сильва, изящный, как тореадор, бразилец, блиставший на кампусе своим канареечно-желтым «Поршем», деньги на который ему прислал отец-бизнесмен из Рио де Жанейро. Девушка его – чуть пухлая блондинка – была с ним неразлучна. Это была пара, которую знали все, о которой только и было разговоров.

Да, ехать обратно я не торопился. К тому же на кампусе имелся еще Русский дом, трехэтажный особняк, где обитали студенты из России, прибывшие учиться по обмену. В Русский дом мы с Гаховым захаживали частенько, где познакомились с несколькими прекрасными особами, в том числе и с Гертрудой, рыжей девчонкой из Иваново. Она, в свою очередь, свела нас со своим парнем – черным пианистом, учившемся на музыкальном факультете. Это был забавный беспокойный чувак по прозвищу Шиммери, что значило Сверкающий. Наше знакомство началось с того, что Гертруда позвала меня составить ей компанию при поездке в тюрьму, куда пианист угодил после попытки сбыть излишки гомеопатии.

Да, я познакомился с Шиммери, когда он еще носил оранжевую робу, когда мы забирали его из тюрьмы – под залог ста долларов, уплаченных Гертрудой. Шиммери играл в джазовом квартете на Стрипе и был ростом и телосложением под стать Кассиусу Клею. Потом он повадился к нам захаживать с Гертрудой, жившей в Русском доме с соседкой, одалживаясь пространством для занятий любовью. Они являлись без предупреждения, и мы с Гаховым отправлялись гулять поодаль, перебрасываясь тарелочкой фрисби, пока наша хижина гремела и плясала коробчонкой. В качестве сурдинки Шиммери включал одну и ту же кассету с подборкой самых разных исполнений «Когда святые маршируют».

Ехать восвояси я все медлил. Но вот однажды произошла история, после которой у меня не осталось выбора. В один из вечеров, напитанных туманом, явился Шиммери, и не с Гертрудой, а другой девушкой из Русского дома, на которую у Гахова имелись планы. Я огорчился, конечно, но не мог отказать. В расстроенных чувствах я ушел подальше в туман… И потерял дорогу.

Я плутал довольно долго. Там и здесь мне встречались огромные деревья. В лунном свете они выглядели живыми существами. Внезапно где-то раздался визг тормозов и грохот. И снова ватная тишина обступила меня со всех сторон. Я пошел в сторону, откуда раздался этот жуткий звук. Я долго шел в тишине. Как вдруг показалась тень. Я отшатнулся, но не успел. Мне навстречу в свете луны предстал де Сильва. На нем не было лица, казалось, он был смертельно уставший, изможденный, будто до того прошел много-много миль. Я окликнул его: «Эй, приятель, что там случилось?». Он оглянулся, но не ответил и, пошатываясь, побрел дальше.

Мне стало не по себе. Я ускорил шаг. И вот я выбрался на дорогу. Мокрый асфальт блестел в лунном свете, плыли клочья тумана. Не далеко я прошел по обочине, как у дороги показался великан – огромный черный дуб. У его подножья стоял расплющенный желтый «порш». Туман вокруг как будто рассеялся, уступая мне путь. Я приблизился и заглянул в кабину. За рулем сидел окровавленный де Сильва. Отсвет лунного света лежал на залитом черной кровью лице.

Вскоре на месте аварии возникла суета, подъехали полицейские машины. Я смешался с толпой. Понемногу пятясь, я повернулся и зашагал по дороге. Не успел я сделать и несколько шагов, как увидел на дороге зашнурованный кроссовок. Я поднял его и удивился его необыкновенной легкости.

Через три дня мы с Гаховым и Гертрудой промышляли на Стрипе. Как вдруг в бар, где мы торчали уже битый час, вошла девушка де Сильвы – Хлоя. Она была в черной открытой блузке, с траурной кружевной лентой, стягивавшей ее волосы. Хлоя прошлась между столиками и вдоль стойки, принимая соболезнования, и попросила бармена угостить всех присутствующих рюмкой текилы – в память о ее друге. Мы выпили по текиле, и Хлоя присела на колени к Гахову. Она была невыразимо пьяна.

На следующий день я улетел обратно в Сан-Франциско.