МАР САБА

У меня есть привычка — в начале августа, когда пролетают Персеиды, я отправляюсь ночевать в пустыню. Место ночевки выбираю по ходу дела, но чаще всего останавливаюсь в пустующей башне монастыря Мар Саба. Монахи вот уже полтора тысячелетия не пускают в свою обитель женщин, а паломницам, если таковые случатся, предлагают селиться в этой башне.

Машину ставлю у ворот Северного Кедара, под единственным фонарем на всю многокилометровую округу, после чего с каждым шагом я удаляюсь в звездную тьму.

В безлунной пустыне трудно различить верх и низ, постепенно в ней начинает казаться, что то не звезды находятся над тобой, а ты находишься среди них. Дорога нащупывается с трудом, доверяешь в пути больше ногам, чем глазам. Близость бедуинского жилья распознается по запаху, издаваемому отарами овец в загонах, и тявканью обеспокоенных собак.

Но постепенно все стихает и вдруг как-то сразу оказываешься в самом небе. Тут и начинаешь понимать, почему когда-то пророки пропадали в пустыне. В ней есть шанс проникнуть в глубину мироздания, понять, что звезды не просто дырки на небосводе, а огненные горы, обладающие удаленностью не только от глаза, но и друг от друга. Однажды – в один из таких походов в пустыне среди звезд – я понял, как мне показалось, что именно предлагал дьявол Христу, когда явился и говорил о всех сокровищах мира. На самом деле, он имел в виду свитки Священного писания, спрятанные где-то в пещерах. Ибо мир – это только кем-то рассказанная история. Нет ничего вокруг нас, если это нельзя выразить. Вот дьявол и ловил Его – не на звезды, а на слова, которыми сотворен весь мир… Христос ведь при всей своей образованности ничего не оставил по себе, ни листка, ни свитка. Как бы дьяволу того ни хотелось.

Но вот уже и кубический силуэт Мар Сабы. Он распознается огоньками лампад в провале ущелья. Просматривается и силуэт Женской башни близ спуска к монастырю.

В пустыне так тихо, что слышно, как метеориты пронзают толщу неба, иногда издавая звук, похожий на чирканье зажигаемой спички.

Если лечь в плоской местности под звездное небо, чуть погодя станет казаться, что ты в него падаешь. Когда смотришь — как многие ночью обращают свой взгляд вверх в поисках шанса застать пролёт Персеид, — что рождается в душе, в которую потоком опускается звёздное небо? Даль обладает силой притяжения, к тому же звезды поражают восприятие одновременно близостью и страшной далью.

Да, в этой жутковатой дали есть парадоксальная близость. И море, и небо остаются неизменными на протяжении миллионов лет, взгляд на них содержит припоминание об истоке, не только вопрос, откуда мы пришли, но и понимание того, куда нам придётся отправиться. Помимо странной близости в звёздах есть интригующая дикость ненаселённости. Когда-то мне это казалось несправедливым, нынче же одиночество во Вселенной видится вариантом взрослости, отчаянием ответственности.

В прошлом году я встретил в Женской башне отшельницу, и никак не могу о ней забыть. Она была в монашеском облачении, сидела у костерка. Я смутился и хотел было податься восвояси, как она окликнула меня:

— Мил-человек, пожалуйте к огоньку, чайник вскипел.

Я никого не хотел беспокоить. Но вот так — в ночи ночей встретить в пустыне человека, да еще и разговориться с ним — настолько редкое событие, что отнестись к нему спокойно просто немыслимо. Что можно подумать о голосе, который окликнул тебя в пустыне?

Слово за слово, и оказалось, что живет она здесь вторую неделю. В Израиле уже год и никуда из него не собирается. Цели у неё определенной не было, ей нравилось бродить от монастыря к монастырю, знакомиться с паломниками. В сентябре добрые люди обещали пристанище при Горненском монастыре в Эйн-Кереме. А пока довольствовалась работой на поливе монастырских огородов.

С виду ей было за сорок, судя по речи — не москвичка. Библиотекарь? Учительница? Причина ее бегства приоткрылась не сразу. Я достал вина, сыра, и отшельница заговорила с охотой. Ясно было, что молчала она долго, и теперь пользовалась возможностью выговориться.

— Десять лет назад мой сын единственный, Сережа, попал в катастрофу. Школу хорошо закончил, в институт поступил. Все время с ним нянчилась, души не чаяла. Кружки, факультативы, все для Сережи, все пожалуйста. А тут вот как получилось. На занятия торопился, переходил дорогу, сбила машина. Думала, руки на себя наложу. Но ничего, живой. Я его по кусочкам собрала, три месяца в реанимации жила под его кроватью. Но все равно от головы мало что осталось. Теперь у него центра насыщения нет. Может сладкое есть килограммами. Но разве не милость то, что живой?

— И как же вы его оставили?

— А я его не оставляла. Привезла сюда, вместе паломничали. Вот и в обитель Саввы преосвященного вместе явились. Монахам он вроде нравится, теперь он воду помогает возить, проулочки метет. Может, они его себе оставят. Мальчик-то у меня послушный. Вот только со сладким проблемы. Мне за Сережу спокойно, никто тут не обидит. Завтра его ко мне приведут.

— Ясно. Но мне бы понять, почему вы оставили родину. Монастырей в России хватает.

— Вы понимаете, сын мой — кровинушка моя. Растила без мужа, души не чаяла, да вот беда одолела. А почему в Израиль приехали — все просто. Хотела сыну показать то, что Христос видел. Что ж его оставлять с тьмой наедине? А умру я? Так бездомствовать лучше в теплых краях. Я не надеюсь ни на что. Решила его привезти ко Христу за пазуху. Тут тепло, тут божьи люди есть…

— И все-таки я не очень понимаю. Россия — музеи, театры, парки, леса, поля. А здесь пустыня.

— А что пустыня? Разве не благодать в ней, раз тут Христос скитался? Разве не благодать в земле этой, раз Господь тут человеком в мир явился?

— Ну, не знаю, я в этом ничего не понимаю, я не теолог.

— Да вы и счастья своего не разумеете, мил-человек, — сказала она немного разочарованно. — Чужая душа — потемки, вы со своей разберитесь. Детей-то у вас, наверное, нет?

— Это точно.

Какое-то время мы сидели молча.

— А вы заметили, — подумав, сказала отшельница, — что главная особенность пустыни — оглушительная тишина. Пронзительное одиночество и молчание. Не шелохнется ничто: ни травинка, ни песчинка, ни ящерка, ни веточка. Только слышно, как муха звякнет над ухом. Молчащий неподвижный простор. Здесь можно позабыться. А ночью звезды такие… Вон та звезда светит из глубины миллиарда лет пути, эта — из сотни миллионов. И обе, вероятно, уж более не существуют.

Мы допили вино. Отшельница, казалось, ничуть не была смущена своим эмоциональным всплеском, обращенным к незнакомцу. Не могу сказать, что мне стало понятно после этого разговора, что делала здесь в пустыне эта образованная, немного странная женщина. А может — это я сумасшедший? Ведь меня тоже все эти годы влекло в пустыню.

Звезды побледнели, и я попрощался. Остаток ночи мне хотелось побыть одному. Потихоньку нащупывая тропу, я удалился на соседний утес, нависший над ущельем. Засыпая над обрывом, я видел, как все еще падают метеориты. Я видел глубину неба и думал, что человек, конечно, мал, ничтожен даже, но все это — и пустыня, и звезды — ничего не значат без этой пренебрежимо малой величины.

#